Читать кино

Психоанализ говорит о том, что у всех нас есть тело, но тело это еще нужно себе присвоить. Проблема с телом начинается с языка, который оставляет отметку на теле, и последствия этого столкновения переживаются в теле. Можно даже сказать, что язык, это паразит, что-то влияющее из вне, поэтому быть преследуемым языком, это вполне нормально. Психотик, например, параноик, создает конструкцию, где это воздействие, переносится во вне, становится соседом, который крадет его почту и телепатически влияет на него. Что-то в теле выносится, пусть совершенно бредовым образом, во вне, в поле Другого. Это тоже выход, справиться с невыразимым в теле, с живым тела. У невротика же есть бессознательное, которое интерпретирует это нечто, интерпретирует в форме симптома. Здесь все схвачено.

То есть, дело в том, что это воздействие языка, названное в начале прошлого века психиатрией «психическим автоматизмом», является не только начальной формой психоза, бредом, но и уделом человеческого существа как такового. Это не патология или отклонение. Человек приходит в мир, где его уже ждет язык, где его место в этом мире, в этой семье, уже подготовлено (что повторяется и в конце жизни… на кладбище), прописано означающим. Так вот, для него этот язык является чужим, тем кто приходит от Другого (в начале им выступают родители), Другого языка.

И дальнейший путь субъекта зависит от его выбора, выбора бессознательного, но определяющего его отношение с миром, с Другим языка. Этот выбор, его последствия, актуализируется в тот момент, который можно назвать травмой. Для героя мультипликационного фильма «Я потеряла свое тело», Науфеля, таковым становится автокатастрофа, в которой погибают его родители. Мы видим сцену похорон, где следом этой аварии на его теле является забинтованная рука. Ущерб не только душевный, но и весьма видимый, физический. Что-то происходит с телом, рука снова здорова, он переехал во Францию, нашел работу, у него есть крыша над головой, но мир его изменился, он более никогда не сможет вернуться в период «до», время ставшее мифическим. Момент начала психоза, его активной фазы (бред, галлюцинации и т.д.) Лаканом был назван развязыванием (declenchement), тогда как для невроза он использует другое слово, которое можно перевести как явление (eclosion).

Мы видим, что жизнь Науфеля не клеится, то что произошло не оставляет его, более того, он сам не может выпустить его из рук. Он возвращается, пересушивает вновь и вновь запись, сделанную перед самой катастрофой. Эта запись (кстати, среди множества других, выбирается всегда одна и та же кассета, словно и нет ничего кроме), является голосом, получившим весьма материальную форму, голосом, который оказывается всегда при нем, объектом, который словно прикрепился к его телу, паразитирует на нем. Герой влипает в одну историю за другой, все идет не так. Интерпретация приходит в тот момент, когда он встречает девушку, точнее, ее голос (момент который, тоже можно по-своему назвать травматичным, ведь он сталкивается с нехваткой в Другом, с желанием). Интерпретацией оказывается стремление упразднить Другого («быть отрезанным от мира», «безмятежность»), следствием чего будет проект постройки иглу, на крыше заброшенного дома. Но и здесь все складывается неудачно - дама говорит нет, а сам он теряет кисть руки, в сцене которая очень похожа на acting-out. Но для него событие становится своего рода катарсисом. Телесная потеря, позволяет ему совершить потерю иную, а точнее произвести если не сепарацию (т.к. лично мне кажется, что мы имеем дело с обсессивным субъектом), то поручиться своей нехваткой за Другого, то есть отделится от смертоносного голоса, навязчивого повторения смерти.

Возвращение невозможно, рука не прирастет назад, Другой не будет полон, сколько его не пытайся восстановить. Да и герой отклоняет «предложение руки», отворачиваясь, признавая свою потерю. В конце, после прыжка (веры?) мы слышим дыхание, мы являемся теми, кто подслушивает другого, другого который для нас не видим, который лишь голос (не им ли пытался быть Науфель для Другого?). Но это дыхание, дыхание свободы, оставляет нас перед выбором, который мы можем совершить, выбором, который уже сделал герой, разорвав круг повторения. Это дыхание могло бы быть дыханием субъекта на кушетке, дыханием того, кого в этот момент тоже не видно, того кто сталкивается с тишиной и молчанием, другой стороной голоса.

Автор: Евгений Ермаков

Рука теряет тело, и отправляется на его поиски. Рука ищет тело, чтобы занять пустое место, вернуть тело в состояние «полноты». Если рука движется целенаправленно, чтобы снова стать частью целого, то почему тело намерено существовать, будучи «неполным»?

«Я потеряла свое тело» – анимационный фильм для взрослых, что справедливо. Логика непростая: как можно обрести что-то, нечто потеряв? Режиссер фильма Жереми Клапен предлагает сценарий, согласно которому воссоединение с объектом не происходит. Руке больше нет места. Если можно говорить о приобретении на месте потери, что получает Науфель? Идея потери ради обретения пересекается с ходом аналитического лечения. Благодаря потере, появляется нечто новое.
Рука, как самостоятельный объект, ведома желанием, в то время как Науфель существует словно мертвый. Может показаться, что его пробуждает голос, который открывает мир новых желаний: влюбиться, устроиться работать подмастерьем, увлечься Крайним Севером и строительством иглу… Однако одержимость голосом погружает его в фантазийный мир, в котором он конструирует искусственную реальность «случайностей», чтобы подступиться к Другому. Вся сложность тут заключается в том, чтобы не подменять желание воображаемым. Ошибка приводит к потере, но не к трагедии.

«Лакан определяет значение кастрации, утверждая, что желание достижимо лишь при условии «отсечения от себя чего-то, через недостаток чего все будет приобретать ценность»»*. Появление субъекта всегда связано с потерей. Можно представить себе конструкцию, согласно которой рука для Науфеля – тот самый утраченный объект, с которым можно отождествиться, но невозможно воссоединиться.

Потеря здесь становится толчком для мощного движения «тела» вперед. Прыжок происходит с небольшой страховкой: связью с прошлым в виде диктофонной записи, фиксирующей для кого-то важного, что все в порядке.

* Даниэль Руа, «Введение в чтение Семинара V Жака Лакана»,
Московский психотерапевтический журнал, 2004, № 3

Автор: Яна Сюрменко

Жил-был глаз. Жил он предсказуемо. Что хотел — видел, а что не хотел — на то глаза закрывал. Шел он по дороге жизни и на всех развилках, что глазу приятно, то выбирал. А если ничто, шел куда глаза глядят. И на глазок ситуацию оценивал, только своим глазам доверял. Было боялся, так у страха глаза велики. А от сглазу бежал, только его и видели. Партнера себе выбирал, который глаз радует. Да и все видел, контролировал, глазастенький. Так и жил себе, глазенки выкатя. Иногда близких терял: «отняли те глаза, что смотрели за него». А как самому пришло время умирать, так просто глаза закрыл и нет его.

Один человек решил сына убить. Сын же не умер. А попал в другую семью, где за увечья получил имя «человек с распухшими ногами». Вырос. И раз уж дали ему такое имя, то полюбились ему ноги. Ходил он по миру: глаз на ножках. И всячески ублажал свои ноги, и себя самого, глаз. Однажды пришел он к сфинксу, и загадал ему сфинкс загадку про ноги. Так любил человек свои ноги, что разгадал загадку, и за это стал царем Фив.

Но не долго он радовался царству. Вскоре стали Фивы громадным кладбищем: ученики откололись: кто куда. Флисс, Блейлер, Юнг, Адлер, Фромм. Его царство захлестнула первая мировая война. «Трупы непогребенных лежали на улицах и площадях. Вопли и стоны раздавались всюду. Всюду слышен был плач жен и матерей». И вот однажды «толпой пришли граждане к царю своему Эдипу просить его помочь им, научить их, как избавиться от грозящих гибелью бедствий». Да и он не против. «Он хочет узнав всю правду, как бы ни была она ужасна». Но как глазу посмотреть на самого себя?

Так рождался Фрейд — первый глаз, который научился слушать. Когда же кончил свою многострадальную жизнь Фрейд, «без стона, без боли отошел он в царство Аида, он отошел в него так, как не отходит никто из людей». А где-то в другом мире, родился другой сын. Тот сын не похож был на прежнего, он случайно убил своих родителей. И попал в другую семью. Вырос. Там и вспомнил имя, которое произнес ему отец: Naoufel, чтобы родиться, нужен резкий прыжок в сторону..

Жил он предсказуемо. Греб руками и на всех излучинах жизни следовал за голосом. Тянулся туда, куда звали. Откликался на доброе слово. И выбирал тех, чей голос был по душе. Шарил вокруг себя рукой, которую имел. Куда бы ни вела его рука судьбы, повсюду носил магнитофон. Ощупывал мир: голос на ручке. А как голосу услышать себя? Вот он и не знал, что он голос.

Пока однажды не лишился руки. Розалии.

Автор: Анатолий Вайнштейн